ЗВЕЗДЫ, ЗЁРНА, ЗАНОЗЫ ...

— БУДУЩЕЕ ВЧЕРА, СЕГОДНЯ, ЗАВТРА

ЗЁРНА И ПЛЕВЕЛЫ

Вывод о том, что после преодоления нынешнего системного кризиса человечество обретет качественно иные цивилизационные формы, далеко не нов: он был сделан еще ученым Вернадским и затем повторен писателем Ефремовым.

Подобные кризисные переходы всегда были гиперчувствительными для человечества и никогда не "разрешались сами по себе", как утверждает автор. Неолитический кризис, на который больше всего походит наступающий постиндустриальный кризис, привел к колоссальным бедствиям и значительному сокращению численности биологического вида Homo Sapiens.
Индустриальный (посттрадиционный) кризис начался в Европе распадом и гибелью Западной Римской Империи и закончился эпидемией чумы и войнами Реформации. Да, в обоих случаях часть человечества находила решение в виде инсталляции новой фазы развития — нового способа производства, новых институтов познания и образования, новых управленческих механизмов — но это происходило, во-первых, не везде, во-вторых, не сразу, и, в-третьих, очень болезненно.

Поэтому, действительно, с идеей "комфортного и безрискового мира" сегодня приходится расставаться — впрочем, в России ни население, ни элиты не болеют верой в безрисковое развитие. Думаю, что и в США, Германии, Японии этот лозунг рассматривается как идеологический продукт для продажи на рынках стран "третьего мира". Концепция безрискового развития противоречит общеизвестным законам диалектики, да и наблюдаемой исторической реальности она тоже не соответствует. Примером тому американское 11 сентября 2001 г., русский Беслан и т.д.

Однако следует определить, какие именно составляющие системного кризиса, о котором идет речь, действительно являются сегодня серьезными вызовами для цивилизации, а какие — побочными эффектами или даже надуманными угрозами.

Скажем, концепция климатической катастрофы, о которой говорит Сергей Кугушев, ошибочна с начала и до конца, она противоречит как данным палеоклиматологии, так и элементарной логике. Повышение температур, наблюдаемые последние двести лет, свидетельствуют об очередном "малом климатическом оптимуме", который достигнет своего апогея в первой половине XXII столетия. Этот оптимум нужно сравнить с предыдущим: свободная ото льда Гренландия ("Зеленая страна" викингов, богатая лесом), виноград, растущий на Ньюфаундленде и проч.

Оружие массового поражения также вряд ли стоит отнести к первоочередной угрозе для человечества. Неэффективность, вернее непредсказуемая и низкая эффективность бактериологического оружия, была показана еще японцами в Маньчжурии в начале 1940-х годов. Химическое оружие продемонстрировало поразительно также низкую эффективность в обеих мировых войнах (в Первой мировой — 0,3% общих потерь). Что же касается ядерного оружия, то оно, несомненно, будет применено в "барьерных войнах" XXI столетия. Другой вопрос, что не будет глобальной неограниченной ракетно-ядерной войны, возникновение которой запрещено социосистемными законами; кроме того, даже такая война нанесет не столь большой урон глобальному биогеоценозу, как это считалось в 1960-е годы.

Вообще говоря, уровень влияния человека на окружающую среду сильно преувеличен. В действительности, 95% человеческих потерь приходится на природные катастрофы, и лишь 5% — на катастрофы, непосредственно связанные с человеческой деятельностью. Объявляя человеческое воздействие решающим фактором изменения окружающей среды, мы просто льстим себе как биологическому виду.

По поводу "энергетической катастрофы XXI века" также вряд ли стоит нервничать. По отношению к сегодняшнему дню энергопотребление возрастет "всего" в шесть раз. Это, конечно, тоже много, но проблема носит сугубо технологический, а не цивилизационный характер. Что же касается "нагрузки на Землю", то здесь достаточно сравнить всю произведенную человеком энергию с величиной энергии, получаемой Землей от Солнца. Это какие-то доли процента.

Точно так же, если бы наши беды и тревоги (надежды и чаяния) сводились только к неустойчивости мировой финансовой системы по отношению к процессам постиндустриального развития, то ни о каком системном кризисе не было бы и речи. Да и неустойчива она, в основном потому, что на Западе новые формы капитала (знаниевый, репутационный, человеческий, социальный, фазовый) сливаются не с промышленным капиталом, а с банковским. Происходит "отрыв" так называемой "новой экономики" от реального производства. В результате рано или поздно начинается взрывное обесценение "новых активов" с разрушением финансовой системы. Впервые такой кризис в значимом масштабе произошел в 1929 году, и США смогли преодолеть его, только "приватизировав" результаты Второй мировой войны. Еще один кризис произошел в середине 1980-х в связи с массовыми невозвратами банковских кредитов. Он был частично преодолен за счет массовой скупки собственности в странах бывшего социалистического лагеря в 1990-е. В 2001 году кризис знаниевой экономики удалось "свалить" на Усаму бен Ладена и террористические акты 11 сентября, и частично санировать войнами в Афганистане и Ираке.

Логичнее, таким образом, вместо авторского вывода о "неузнаваемой модификации мировой финансовой системы" вследствие "отсутствия мягких и безболезненных программ выхода из кризиса" говорить о том, что будут предприняты именно "жесткие и болезненные программы выхода". Например, глобальная война или цепь взаимообусловленных макрорегиональных войн. И такая крупная война, война нового, постиндустриального типа, при которой, однако, мировые товарные и денежные потоки сохранятся, выглядит приемлемой альтернативой подобной глобальной финансовой катастрофе.

Гораздо более фундаментальной составляющей постиндустриального кризиса, о котором идет у нас речь, является паралич управления. Вблизи фазового барьера с неизбежностью происходит переполнение управленческих систем информацией, в результате чего они утрачивают возможность функционирования в реальном времени. Одновременно падает эффективность передачи управленческого сигнала "сверху — вниз" и индикативной информации "снизу — вверх". Нарушается баланс между физическими, ускоряющими технологиями, определяющими пространство исторических возможностей, и гуманитарными, управляющими технологиями, регулирующими пространство выбора. В результате общество приближается к одному из двух опасных пределов: пределу сложности (приемлемая конфигурация Будущего при данном технологическом уровне существует, но не может быть достигнута из-за отсутствия соответствующих механизмов управления) или пределу бедности (механизмы управления позволяют реализовать любую конфигурацию Будущего, но из-за отсутствия необходимого технологического уровня среди этих конфигураций отсутствует приемлемая). Замечу, что при этом технологии могут быть высокоэффективны, но неэффективно их системное взаимодействие.

Американцы вкладывают огромные средства в теоретическое решение этой проблемы, мы же предпочитаем искать его практически. Пока же можно сказать, что в мире до сих пор отсутствует критическая постиндустриальная технология управления в условиях нечеткой логики постановки задач.

Вывод автора о том, что "конец света непременно случится" не выглядит, однако, столь трагичным. Неофеодализм — это все-таки не прямой возврат к традиционной фазе. Такой неофеодализм будет заключать в себе и ряд индустриальных смыслов, и ряд постиндустриальных локусов. Поэтому рано или поздно человечество выйдет в когнитивную фазу развития. Выбор существенен лишь для нас, привыкших мыслить в масштабе одного-двух поколений. В "позитивной" версии нам удается перейти постиндустриальный барьер с первой попытки. В "негативной" происходит взрывное размонтирование индустриального мира (ближайшие аналоги — гибель Западной Римской Империи или распад СССР), его пересборка и постиндустриальный переход со следующей попытки. По моим прикидкам, новые "темные века" продлятся не очень долго: от 300 до 600 лет.

Наконец, говорить о "проекте уникального Русского чуда" следует, мне кажется, более корректно. Разумеется, у русских есть "опыт инобытия", но другой специфический опыт постиндустриального развития накопили цивилизации Японии, Германии и США. Мы говорим об этом, как о конкуренции четырех постиндустриальных проектов. К сожалению, все четыре проекта дефициентны, и выиграет та сторона, которая сумеет "втянуть" чужие постиндустриальные проекты в свой собственный.

Сергей Переслегин